Утро начинается с этого мокрого казенного звука. Уборщица остервенело чавкает тряпкой и ее швабра маятником тупо и зло перебрасывается от стены к стене. Вшут – вшут, вшут – вшут, вшут – вшут…

Все. Начало отсчета. Новый день.

Следующий звук – тяжелые шаги Лодова. Шаги необычные, с пришаркиванием: наступил – пришаркнул, наступил – пришаркнул… Плюс к этому, при каждом шаге его мотает из стороны в сторону, как будто пол начинен зарядами тока. Сам-то он уже привык, а другим смотреть – ну сплошное мучение. ДЦП.

Совершаю первый променад в сортир. Лодов бреется стоя у умывальника, мучительно извивая лицо.

- П-п-привет! – говорит он и так поводит головой, словно хочет боднуть.

- Привет, как дела? – говорю, и замечаю что голос у меня хриплый и угрюмый. Видимо, машинально подстраиваюсь под него. Мол, и у меня все коряво. Чтоб на равных.

Лодов начинает мотать головой и мучаться. С речью у него тоже проблемы. И зачем я только спросил про дела?

- Хы-хы-рошо. Вчера ба…ба… бати-и-иы-нки купил.

И начинает медленно и подробно рассказывать про то, какие это замечательные ботинки. Заикается, взрываясь на горловой “ы”, основной связующей всех его звуков, но некоторые слова ему все-таки удается проскочить гладко. И тогда глаза его радуются. Радуются этой маленькой победе над собой.

Хороший он человек, Игорек Лодов. Умный и талантливый. Жаль, только никто этого не знает. Физическая неполноценность слишком уж хорошо ассоциируется с умственной. Впрочем, когда он не говорит и не ходит, он совсем как нормальный.

- Ка-ыричневые… сы- сы шнурками…

- Молодец, - бубню.

Мы вместе выходим из туалета.

Шарк, шарк, шарк. Я почему-то ссутуливаюсь и прихрамываю. Опять же не специально.

- Чи-ыго с ногой? – интересуется Лодов.

- Подвернул, - вру, - ходить нормально не могу.

- А-а, - Лодов понимающе кивает.

И мы долго идем по длинному сырому коридору. Он - шарк, шарк и я – прихрамывая. На равных.

Впереди – большие выходные. Студенты почти все разъезжаются по домам. Остаются вроде нас с Лодовым - не студенты, не аспиранты. Так. Присосавшиеся к жилью. Пока не выгонят, пока есть пустые комнаты. Комендант – добрейший мужик, впустил. А мог бы кому-нибудь сдавать. За деньги. Стало быть в ущерб себе. Вот оно – добро человеческое, когда просто так.

“Крышу”, правда, нужно немного отрабатывать. Я, например, числюсь плотником – иногда врезаю дверные замки. А Лодов – электрик. Выдает студентам лампочки и заменяет розетки. Старые на новые. Но работа случается редко: наши студенты – люди научного склада, физики–математики, и дверей не выбивают. А если выбивают, то сами и чинят.

Большие выходные надо хорошо проводить. И я иду в магазин.

На вахте очередь к телефону в два человека. Лерочка Ивасенко ласково сюсюкает в трубку:

- Мамочка! Да, да, слышу… вышли мне немножко денежек… да… все очень…что? Очень все дорого… на учебники… да… нам учебники самим надо покупать…что?… нет, в библиотеке не дают…

Это она врет. Нехорошо, конечно. Сжимает трубку, а ноготочки у нее все нежно розовые. Только на них сколько денег. Милая девочка, племя младое, незнакомое.

Мы соседи. И через тонкую стенку я однажды слышал, как она о ком-то исповедывалась подруге.

- Знаешь, - говорила серьезно, - я хочу быть его подметкой. Его подстилкой. Я хочу мыть ему ноги в тазике как мусульманская жена…

Охранник Саша протягивает мне через окошко руку.

- Уходишь?

Народу мало, ему скучно от своей рабочей невостребованности – вот и цепляется со словами.

В магазине я долго стою около витрины, выбирая между кильками с хлебом и портвейном. На то и другое вместе мне не хватает трех рублей. Просить в долг не удобно. Я здесь уже и так задолжал червонец.

И вот я стою, в который раз пересчитывая деньги. Потом, все-таки прошу записать на мой долговой счет еще три рубля. Вроде, шутя. Вроде - стоит ли о такой мелочи и говорить?

Продавщица швыряет в меня кильку, и та весело мчится по длинному прилавку. Но заруливает немного не туда и громко падает на пол.

- Извините, - улыбается продавщица. Это ее изъявление превосходства надо мной.

Я молча нагибаюсь и подбираю. Берущие в долг - не обижаются.

Когда возвращаюсь, Саша во всю ширь своего квадратного тела стоит в проходе и беседует с какой-то девушкой. Смысл разговора прост – она хочет пройти, а он не дает. Она пускает в ход паспорт, деньги, мольбы и угрозы, а у него сегодня скучный день без происшествий. Должен он получить хоть какое-нибудь удовольствие от службы?

Дело к истерике. Саша чувствует. У него ведь работа с людьми. Психолог.

- А дебоширить не будете?

- Нет, нет, - радостно заверяет она, втягивая носом назревшие слезы.

Еще немножко подержать. Тронуть нерв. Но чуть-чуть, без пережима. Это обостренное чувство меры тоже профессиональное.

Девушка торопливо и неряшливо роется в сумочке.

Помню еще, она приходила ко мне однажды ночью, но я уже был чересчур пьян и желание спать сильно перевешивало остальные. А Нина стала гладить меня по голове и шептать: “Пьяный мой любимый, ты только спи, спи, не просыпайся, а я на тебя смотреть буду…” Под это я заснул.

Ей, Нининой этой подруге, тоже на пятый.

Из 518-й раздаются вопли. Она вздрагивает и спрашивает: “Что это?”, но я только пожимаю плечами – не выдаю наших секретов.

На самом деле, конечно, знаю – это Алла, аспирантка, бьет своего лопоухого сынка. Наверное, опять побывала у бывшего мужа, выгнавшего ее из дому вроде за измену. Но в Алле я такого не предполагаю, думаю, просто отделаться хотел. А она каждую неделю ходит к нему и приносит новые доказательства своей невиновности, потом возвращается ни с чем и лупит Витьку.

(Я думаю о том, что человек слаб и против своих обидчиков почти никогда не восстает. Но желание-то ударить все равно остается и требует выхода. Кого - не важно. Того, кто рядом.)

Впрочем, мирятся они быстро, сидят (оба в слезах) обнявшись, и Алка просит прощения.

Сам Витька относится к побоям философски:

- Мне что? - ерунда, драться-то она все равно не умеет. А ей облегчение.

Он разумно выбирает тактику подставления щеки.

Нинина подруга идет дальше по коридору. Я провожаю ее глазами до двери.

День проходит обычно: вяло и незаметно. Встречаюсь с Витькой на кухне. Оба готовим картошку. Разница в этапах: я уже жарю, а Витька только чистит, почему-то откусывая и сплевывая отросшие глазки вместо того, чтобы пользоваться ножом. Чистит, сплевывает и подводит итоги своего дня, по-мужски делясь со мной:

- Тяжело с женщинами. То плакать – то драться.

И умудрено так качает головой.

Темнеет рано. То ли вечер, то ли ночь. По этажам одиноко алеет Погодин. Он из зарабатывающих, комнату снимает сам, не бедный родственник – не чета нам с Лодовым. (Хотя и с нами пьет, не брезгует.) Сугубый демократ. Только костюм спортивный носит ядовитого красного цвета. Не те ассоциации.

Сейчас ему хочется ночного тепла в чьей-нибудь постели. Из кармана у Погодина торчит и мерцает горлышко зеленой бутылки. Он идет и стучится во все двери – где откроют…

Мне тоже хочется тепла. Можно даже без постели. Просто попить чайку. Из кружки в цветочек с по-домашнему отколотым краешком.

Я стучусь к Лерочке Ивасенко. Лерочка открывает дверь и отступает на шаг. Мол, входи, все равно скучно.

- Чайку?

Я киваю.

Лерочка включает чайник в розетку и режет на тарелку огурец. Задумчиво берет кусочек, начинает протирать им лоб. И личико у ней при этом такое сосредоточенное… Милая девочка…

Я ставлю бутылку портвейна. Мол, мой вклад.

Пьем чай. В какой-то момент беру ее за ладошку. Не одергивает, а смотрит греховно в глаза. Пробует себя на всех (нравится–не нравится – все равно). Пробует в себе женщину.

Прижимаю к себе. Скорее, скорее, пока не одумалась. Кожа теплая, гладкая, живая. Милая, милая...

И вдруг холодно:

- Да вы что?!

И еще, одергивая попранную мной кофточку:

- Да вы что… подумали что…

Ухожу. Поражение. Когда их много, то уже не унижает. Просто злит. Злит. (Еще и портвейн у нее остался.)

Я нищий - Лерочка чувствует. Мои ноги она не захочет мыть никогда. Такие девочки созданы для успешных людей в качестве дополнительного подарка. А мне – Нина Рябова с теплыми, большими губами. Знай свой шесток.

Что-то тихо вскипает внутри. Я возвращаюсь за бутылкой. Лерочка появляется за дверью уже в одних трусах. Усмехается, увидев меня (какой настырный!). Стоит себе, ничуть не стесняется. Дразнит.

Я говорю, что за бутылкой. Она хмыкает. Внутри вскипает, вскипает… и тут я разворачиваюсь и хватаю ее за волосы. И трясу. Усмешечка ее моментально исчезает. Она боится. Маленькая испуганная девочка. Я кусаю ее в шею. И пальцами по позвоночнику, покуда не кончился. Не бойся, я не страшный. И вдруг она сама тянется ко мне. (Поняла. Я теперь не просто алкоголик. Я – мужчина. Дикарь. Завоеватель.) Но я оттягиваю ее за волосы от себя и толкаю. Лерочка падает на кровать. Глаза полузакрыты. Ждет…

А я ухожу. Моя маленькая месть.

Мы квиты. И у меня бутылка.

В моей комнате все стены завешаны рисунками Лодова. Там одни рыбы. Игорек рисует их с завидным постоянством и дарит мне по несколько штук чуть ли не каждый день. Из всего разнообразия фауны он выбрал именно это животное.

Я как-то спросил: почему, а он ответил – в них есть гладкость. Я сначала подумал, что Игорьку нравится, что они скользкие, обтекаемые, но потом догадался – он имел в виду гладкость движения. Плавность. Вот что так завораживало его. Вот что было для него недостижимым идеалом. Они как бы стояли на разных полюсах: рыбы, со своей скользящей грацией и изломанный, шаркающий Лодов. Волна и зигзаг. Вязкое безмолвие и спотыкающаяся речь.

Рисуя, Игорек просто решал загадку движения, навечно поставленную перед ним природой.

Я не спеша глотаю портвейн и смотрю на этих рыб. Безусловно, Лодов достиг совершенства. В рыбах есть что-то притягивающее. Я пока не знаю что.

Когда мы пьем, Лодов часто говорит, что движение рыбы не давалось еще ни одному художнику. Это, мол, в тысячу раз сложнее пантеры в прыжке и антилопы в беге вместе взятых. Я соглашаюсь. Ты гений, Лодов, говорю, гений. И Игорек улыбается, не возражая.

Приходит Погодин с какой-то широколицей кореянкой. Алкоголь по запаху чует. Он долго рассказывает о сложностях своей работы. А кореянка щурит и без того узкие глаза. Для нее Погодин – звезда. Уж не знаю, что он ей там наплел. Его рыжеватые усы торчат в стороны. Он – на телевидении (недосягаемая высота!). Пишет тексты для юмористической программы какого-то второстепенного канала. После каждой его шутки раздается записанный хохот якобы зала – помощь телезрителю. Чтобы знал где смеяться.

Мы пьем. Погодин режет мне глаза своими красными одеждами. Он говорит о деньгах, о том, что собирается уже покупать квартиру. (Сколько можно так жить?!)

На шум застолья приходят Нина и Алла. За ними маячит Лерочка.

- У меня там замок что-то… не посмотрите?

Какой замок, Лерочка? Потом, потом, заходи…

Вошла…Ресницы опустила. Даже порозовела. Не узнаешь.

Погодин за спиной кореянки делает мне какие-то знаки лицом. Подмигивает, кивает на Лерочку, двигает бровями. Мол, откуда таких берешь, скажи место. Или уступить просит – не пойму.

Но это не про тебя, Погодин. У женщин, чтоб ты знал, обостренная интуиция. И Лерочка не к тебе тянется, не на тебя смотрит. Чувствует.

Женщины ждут веселья.

Погодин опять начинает рассказывать про свою работу. Теперь, видимо, уже для Лерочки.

- Главное - в самом начале бросить зрителю кость! Повести, протащить за собой сквозь преграды реклам… А это нелегко – зритель так избалован сейчас… Пятнадцать каналов, пульт – сиди и щелкай! вот и все! и зритель навсегда потерян!

У Погодина заметно краснеют щеки – то ли от страха перед перспективой потери, то ли от готовности бороться.

Приходит Лодов. С бутылкой. Глаза светятся. Он рассказывает, что кто-то с шестого этажа (при переезде) подарил аквариум. Осталось только купить рыбок, и тогда-то уж он решит проблему рыбьего движения … Лодов говорит долго и от возбуждения совсем тяжело. (Погодин морщится, пытаясь различить смысл, а кореянка презрительно приподнимает верхнюю губу и смотрит на Погодина, мол, переведи что это он там такое бормочет.) А я понимаю и тоже радуюсь. Теперь начнется совсем другая, новая жизнь, не то, что раньше. Да, Лодов, другая, конечно, другая.

За это мы пьем.

Мне хочется выгнать наглую кореянку, которая смотрит на Лодова так, будто сидит не на коленях у шоу-сценариста, а по меньшей мере на троне, а о рыбах знает только то, что их можно есть. Но я ограничиваюсь тем, что оттягиваю веки к вискам, а из нижней части лица делаю даунскую физиономию. Кореянка не видит. Погодин виновато улыбается – мол, сами понимаете, не выбирал, уж что нашлось. Лодов хохочет.

Кореянка обнимает Погодина, воодушевленная его речью. Нина придвигается ко мне. Пьем.

Игорек тоже хочет женщину. И говорит свое “ы”. И тянется к Лерочке. Она не отталкивает (его, калеку, жалко), только сжимается, втягивает голову в плечи. Ей неприятен Лодов. Она жалобно смотрит на меня. Ищет защиты. И мне тоже он вдруг становится неприятен.

Мне хочется сказать что-то в том духе, что девочка молоденькая, не привыкла еще к мужикам, ты бы полегче, Лодов…

Но Лодов (и ведь умный человек!) забывает о том, что ДЦП, что он не такой, да и пьяный. Забывает про свою “ы” и лапает, и лапает Лерочку, мною уже воспитанную и для себя вскормленную.

Я не ревную, нет. Чего мне ревновать к Лодову? Он меня просто злит. А Лерочка пришла с повинной. Сама. Ко мне. Может испугаться. Пропадет ночь. Что он не понимает, что ли?

И я беру Лодова за ворот его фланелевой рубахи и выставляю за дверь. Лодов бьется в моих руках и мычит. Худой, бородатый, с навечно замороженной мукой в глазах… он изворачивается и то ли от испуга, то ли со зла, больно бьет ботинком мне в колено. Ах ты, падаль, немощь!.. И вдруг я начинаю ненавидеть его, это живое доказательство несовершенства мира, природное отклонение. Может быть, именно из-за тебя – вся жизнь по диагонали, потому что от постоянного твоего присутствия начинаешь верить, что красоты больше нет. А когда только-только она забрезжила, ты тянешься к ней руками…

И вся моя злоба сосредотачивается на нем. И я ненавижу его, и бью, бью, бью…

Из комнаты выбегают.

- Хватит, хватит. Перестань! – кричит Лерочка.

Хватит! мол, разрешила мне, ей то есть достаточно, она отомщена… Дура! Думает, я за нее, за честь!…

Прибегает охранник Саша. Он отрывает меня от Лодова. Потом почему-то передает Погодину, и тот (интеллигентный человек!) не знает как меня держать – неловко обнимает со спины вместе с руками.

Нина Рябова плачет и причитает:

- Выгонят… теперь выгонят… уж теперь точно. Почему, почему вы его выпустили?

Саша возвращается вместе с разбуженным, а от того злым комендантом. Они о чем-то говорят. И щебечет Нина (заступается). Кто-то еще приходит на шум. Фоном мелькает Витька, подмигивает мне, мол, что случилось не важно, все равно на твоей стороне… А Лерочки не видно. Ушла. Ей нельзя попадать в истории.

Вежливыми тычками Саша ведет нас с Лодовым к выходу.

Ночь на грани утра. На улице пронзительно холодно и сине. Страшно ноет, стучит маленькими молоточками колено. У Лодова разбито лицо. Несколько капель крови застряли и запеклись в светлой его бороде.

От холода мы инстинктивно жмемся друг к другу. Я хочу ему сказать – прости. Прости, старина, не знаю что нашло…

И вдруг он сам.

Поворачивается ко мне, показывает пальцем куда-то в небо (вон, смотри) и силится:

- И откуда ты его только выкопала? - завистливо спросила меня как-то Аська.

Был обеденный перерыв до трех. Что же тут удивительного? В наших магазинах очень часто перерывы бывают именно до трех, правда открывают минут на десять, а то и пятнадцать позже... Но ему-то это откуда знать? Вот он и стоял и на часы смотрел. Посмотрит на часы, посмотрит на табличку с надписью "перерыв" и начинает мерить землю шагами.

Я подхожу к закрытым дверям магазина и тоже начинаю ждать. А Том меня спрашивает:

- Мисс, извините, пожялюйста, а которий сейчас час?

Ой, умора, он думает, что у него часы спешат.

- Пять минут четвертого.

- А-а. Тогда почьему же не открывають?

- А нужно постучать, они и откроют, - шучу я.

Он улыбнулся, вроде как понял. Потом подошел к двери и постучал. Тихонечко так, деликатно. Тук-тук. Я отвернулась, чтобы он не видел, как я смеюсь.

- Ну, чего дверь долбаешь, десять минут еще, - проорала толстая фигура продавщицы в заляпанном халате за стеклянной дверью.

- Sorry... Что?

Потом я немного успокоилась, даже неловко перед ним стало. Подумает еще, что меня не долечили в психиатрической лечебнице.

- Смешная женщина, да? - спрашивает.

- У нас таких много, - отвечаю, - пойдемте лучше в другой магазин.

Я вдруг почему-то почувствовала какую-то ответственность за этого взрослого американского ребенка. Ну, куда он один такой пойдет? Вон, даже хлеба себе не может купить. Горе луковое.

- А вы здесь давно живете?

- Четыре сутка.

- Не четыре, а четверо. И не сутка, а сутки. Четверо суток.

- Sorry... Четверо суток, - повторяет он и для пущей ясности показывает мне четыре пальца, - А вы говорить по английски?

- Катя.

Видимо, он, как и большинство американцев, думает, что всех русских женщин зовут Катями.

- Не Кэйт, а Катя... - Не люблю англицизмов, - и давайте вновь перейдем к русскому, - "Как ни как ты у меня в гостях, а не я."

- О кей. Мне у вас очьень нравиться! - Я сделала вид что поверила. Начинаю снимать лапшу с ушей, -деревья, деревья, - Том сделал неопределенный жест в сторону деревьев.

- Да. Это вы еще на природу нашу не выезжали.

Он достает из кармана бумажник. Господи, ну неужели у них там все за деньги! Даже элементарное знакомство. Я мягко отстраняюсь от его руки с зажатыми в ней зелеными купюрами, хотя соблазн, конечно, большой.

- О! У вас, наверное, нет времени, - он не понимает. Обиженно прячет бумажник обратно в карман. Лицо капризное. Вот-вот расплачется. Ребенку не дали игрушку.

- Вы меня не правильно поняли. Я с удовольствием буду вашим гидом. Но деньги здесь ни при чем.

Лицо Тома вновь озаряется радостью. Но непонимание остается. Как так? Без денег? Просто так?

- Вот мой телефон, - Том протягивает мне свою визитную карточку. На ней блестящими золотыми буквами написано Tom Gauche и телефон. Надо же живет здесь четыре дня, а уже успел обзавестись визитными карточками с российским телефоном.

Он выжидательно смотрит на меня. Думает, я ему тоже дам свою визитку. Одно маленькое "но" - у меня ее нет.

- У меня нет с собой визиток, - говорю я, делая ударение на словах " с собой". То есть, конечно, дома у меня этих визиток пруд пруди, но вот сегодня, пардон, с собой не захватила.

Том протягивает мне ручку и блокнотик. И я пытаюсь разборчиво записать свои координаты.

- Так-то вот, Асенька, - говорю я ей, многозначительно глядя на визитную карточку.

- Ой, не верю я что-то, Катенька, в твою сказочку о добром американском мальчике, - ехидно ответила Аська, собираясь уходить. И тут-то (О! Верх моего торжества!) зазвонил телефон. Аська пожала плечами и ушла. Хитра! Так можно будет сказать, что поскольку она не слышала разговора, то звонил мне вовсе не Том. А ну ее к черту!

- Алло.

- Это Том. Как дела?

- Том? Ах, Том! - " Так это вы, а я уж было забыла"

- Помните, вы хотели стать моим гидом, - смеется.

"Я хотела? По-моему, это вы меня изо всех сил уговаривали."

- А я хотела? - нет, надо определенно проучить этого самоуверенного янки.

- Sorry... Я хотеть...

"Так-то лучше. Интересно, он всегда так часто извиняется?"

- Конечно, я помню, - облегченный вздох в трубке, - Вы уже собрались?

- Хорошо, - я хватаю расписание загородных поездов, то бишь электричек, - давайте завтра, в восемь часов на вокзале. Том, вы знаете где у нас вокзал?

- Такси должен знать...

" Хм. Может он еще и на такси в поход поедет? А он не хочет поинтересоваться каким образом до вокзала буду добираться я?"

- А вы, наверное, на автомобиле?

- Я? Ах, да! Конечно, на машине... Ну, до завтра, Том.

- До завтра, Катья. Bye!

Я не вешаю трубку. Он не вешает тоже. Смотри-ка ты, вежливый.

Обожаю утра. В воздухе свежесть. А по небу стрижи летают и чирикают.

Вокзал у нас так себе. Грязноват, староват, но я к нему уже привыкла и не обращаю никакого внимания на его состояние. Но поскольку сегодня я пытаюсь смотреть на все глазами Тома, то замечаю и повышенное число бомжей, и разбитые бутылки, и опрокинутую урну.

Восемь часов. Тома еще нет. Десять минут девятого уже начинаю волноваться. Ну, слава Богу! Вон он идет. Да, похоже хорошо он собрался. Рюкзак больше его самого раза в полтора. Весь новенький, чистенький. И что это он так вырядился, будто не в поход собрался по нашим непролазным и дремучим российским дорогам, а на курорт.

- Катья, Катья! - кричит он еще за десять шагов до меня. Какая-то группка туристов с интересом повернулась в нашу сторону.

- Доброе утро, Том!

- О! Доброе, Катья!

- Чем это вы рюкзак-то свой набили? Не на неделю же едем!

- Я брать только необходимый минимум... Палатка, надувательный матрас, плеер, теплое одежда, есть, пить... и маленький сюрпрайз для вас...

" Интересно, что он будет делать в походе со своим плеером и "надувательным матрасом". А впрочем, это уже его проблемы. Тем более, не мне же все это переть."

- Я пойду покупать билеты. Где у вас их продают?

- Билеты покупать ненужно.

- О! вы уже купили?

- Билеты - в электричке.

Том не понял, но промолчал.

В электричке я бросилась занимать места, быстро объяснив ему, что если он не поторопиться, то будет три часа стоять.

- Катья, но почему так много людей хочут ехать туда же куда и мы?

"Вот глупый. И как ему объяснишь, что люди эти едут к себе на дачи "отдыхать", а вернее копать, поливать и собирать."

- Том, они едут к себе на дачу.

- Дачу?

- Да, да. В свой загородный дом, сад, коттедж. Не знаю, как у вас это называется!

- А, отдыхать в свой загородный дом! И у всех этих людей есть загородные дома? О! - Том подозрительно окинул взглядом пеструю толпу, состоящую преимущественно из старичков и бабулек с грязными зелеными рюкзаками за спиной, - А что автомобили туда не ходят?

- Нет, Том. Автомобили туда ходят, но им больше нравиться ездить в поездах, в коллективе.

- О! Вот он есть русский коллективизм! - Том одобрительно посмотрел на старичка, который изо всех сил рвался в электричку, к коллективу, но никак не мог взобраться на высокую подножку. Том подтолкнул деда сзади, помогая ему очутиться в вагоне.

- Спасибо, сынок! - откликнулся дед.

Том расплылся в своей ослепительной улыбке. Наверное, вообразил себя супергероем из какого-нибудь фильма.

На протяжении всей дороги Том не отрывался от окна. Время от времени он окликал меня, тыча пальцем в грязное стекло и показывая какую-либо заинтересовавшую его деталь.

- О! Катья, смотрите скорее, - кричал он, обращая на себя внимание всего вагона, - быки, быки!

- Коровы, Том. Зачем нам такие стада быков?

- Коровы...

Том восхищенно повторял это слово, как будто оно являлось каким-то заклинанием, понятным только ему одному.

- Катья, - удивлялся он, - мы едем уже два часа, и вокруг везде только одна природа. Это очьень замечьятельно. Я никогда не видел столько много зеленого!

- Да, Том. Я покажу вам такие места, что вы никогда не захотите уезжать.

- О! Катья, я быть ваш вечный должник!

Облака повисли низко-низко. Как будто большие зефиры проплывают в растворе медного купороса.

На земле кусками тени от облаков. Мы как раз под одной из таких теней. Том стоит на рельсе и смотрит на проплывающие облака. Он опьянен этим. Опьянен простором и свободой.

- Катья, у вас совершенно другое небо, не такое как у нас, - делает он вывод.

" Еще бы! - с гордостью думаю я, - у вас - то там и неба не видно - все небоскребы заслоняют."

- У нас вообще все не такое. Идемте, Том. Нам нужно еще очень много идти.

Том надевает свой гигантский рюкзак, потом помогает мне надеть мой. Я с восторгом смотрю на его мышцы. Все-таки американский культ спорта - это здорово!

Мы долго шли по железной дороге. Был полдень. Солнце повисло прямо над нами. Оно проникало своим беспощадным жаром в самую глубь тела, в легкие, в сердце, в голову, делая ее необыкновенно тяжелой, как гирю. Я шла немного впереди, а Том плелся где-то сзади и уже так устал, что спотыкался о шпалы. Но, нужно отдать ему должное, шел молча. Наконец, я увидела тропинку, уводящую в глубь леса. И мы свернули с бесконечной железной дороги. Том благодарно посмотрел на меня и облегченно вздохнул, оказавшись в тени леса.

- Катья, а мы будем делать перерыв?

- А вы разве уже устали? - с издевкой спрашиваю я, сама еле переводя дыхание.

- Нет. Я просто подумал, что нам туда не ко времени.

- Хорошо. Сделаем перерыв.

Я открываю свою рюкзак, достаю оттуда бутылку минералки и жадно делаю несколько глотков, проливая себе на одежду. Потом протягиваю Тому. Он как-то странно смотрит на меня. Ах, да ну как же я могла забыть. Ведь это же не гигиенично пить из одного горлышка. Достаю другую бутылку. Том качает головой. Понял. Или, может быть, вспомнил про "русский коллективизм"?

Я так устала, что теперь подавно наплевать на манеры.

- Том, полейте мне, пожалуйста, на руки.

- До родника еще далеко. Я хочу вымыть лицо.

Том раскрывает свою рюкзак и достает мне упаковку салфеток. А это, наверное, что-то вроде дезодоранта.

- Спасибо. Все предусмотрели?

- Старался все!

Боже, как ему нравиться, когда его хвалят.

Через два часа показалась знакомая мне поляна. За плечами остался перевал. Осталось только немножко спуститься вниз. В общем, через двадцать минут мы будем на месте.

- Катья, а почему мы не встретили ни одного человека? Может быть, это заповедная зона и сюда нельзя?

- Нет. У нас везде можно. А никого нет, потому что это не самое лучшее место, все туристы ходят намного дальше.

Том не был согласен. Ему казалось, что лучше этого места нет на земле.

За разговором мы добрались до пункта назначения, который я про себя прозвала "Опушка шести сосен".

- Ну вот, Том. сейчас мы отдыхаем, переодеваемся, раскладываемся, готовим обед, а потом ... потом просто матрасничаем! - бодро проговорила я.

- Матрасчаем? - переспросил Том.

- Ну да! Ведь взяли же вы для чего-то свой "надувательный матрас"!

Том углубился в лес, видимо отдавать дань природе. А я принялась рыться в его рюкзаке. Сперва я выудила палатку, отмечая про себя, что лежала она неправильно - сверху. Затем я достала надувной матрас, какие-то яркие баночки с рыбой, паштетами и икрой, чизбургеры в полиэтиленовых обертках... и десять бутылок кока-колы. Так-так. Плеер, три кассеты. Ну-ка посмотрим. Легенды русского рока, русские романсы, русские народные песни "Золотое кольцо"... Видимо, Том всерьез решил приобщаться к русской культуре. Господи, ну это-то ему еще зачем? Я даже испугалась, вынимая из рюкзака ружье.

- Осторожно! - предупредил меня внезапно появившийся Том.

Мне стало немного неловко из-за того, что он меня застал копающейся в его рюкзаке.

- Том, извините, я искала... соль. А зачем вы взяли ружье?

- В лесу могут быть медведи, - серьезно сказал он, - у нас газеты писали, что в России медведи ходят даже по улицам.

Мне стало смешно.

- Именно поэтому, Том, я уже давно не читаю газет. А вы всегда так слепо им верите?

- При чем тут верить или не верить? Они излагают факты... - произнес он обиженно.

- Факты можно излагать по-разному.

Солнце пекло еще довольно жарко и я сняла с себя джинсы оставшись в трусах от купальника.

Том посмотрел на меня и тоже разделся. Даже трусы у него были цвета американского флага.

- На повестке дня вопрос о распределении женских и мужских обязанностей...

- О! У вас тоже есть феминизм?

- Нет, Том. Поэтому я сообщаю вам о ваших мужских обязанностях. Во-первых, нарубить дров, во-вторых, принести воды, в-третьих, поставить палатку, в-четвертых...

- Sorry... Катья, но где я могу взять дрова?

Я широко развела руками, показывая ему весь лесной простор.

- Но штраф...

- Том, какой штраф?

- На чьей мы земле?

- То есть "на чьей"? На российской.

- Катья, кому эта земля принадлежит? - переспросил Том, со снисходительной улыбкой.

Ах, это! Я и забыла что в Америке вся земля частная. И как ему теперь объяснишь что она ничья?

- Том, она ни-чья!

- Но земля всегда чья-то.

- Ну хорошо. Это земля Бориса Николаевича. Теперь вам стало легче? Но ему сейчас не до нас. Вокруг по меньшей мере в радиусе пяти километров никого нет. Вперед и с песней!

Том вернулся через десять минут, гордо протягивая мне охапку сухих веток.

- Том, это, конечно, очень хорошо, что вы бережете природу... Но я просила на-ру-бить! - сказала я и тут же пожалела - мне пришлось показать ему как это делается.

Совместными усилиями нам удалось-таки нарубить дров, чтобы хватило на всю ночь. Пока я готовила борщ, Том безуспешно пытался поставить палатку. Да, похоже, что и это мне придется делать за него. Впрочем, Том оказался способным учеником и после того, как я ему кое-что прояснила на счет палатки, он самостоятельно завершил начатое.

Борщ у меня вышел отменный.

- Катья, вы чудесно варите. Я первый раз ем суп по-русски...

- Это называется борщ, - улыбаюсь я.

- Борщщ! Настоящий русский еда. Это так вкусно!

Начало смеркаться. Где-то в траве громко запели сверчки. Я смотрела на костер и думала о том, что все это очень странно. И что американцы не такие уж и плохие, как кажутся. И что борщ я делаю действительно очень вкусно. И что сейчас мне впервые предстоит заснуть рядом с пришельцем с другой планеты.

Том заворожено смотрел на костер, подставляя ему ладони то внутренней, то тыльной стороной, или вдруг быстро пронося руку через язычки пламени. Он не обжигался, и это его еще больше забавляло.

- Катья, - сказал он, - знаете, в доисторическом обществе в пещере был специальный человек, который берег огонь...

- Знаю, Том.

- Давайте в нашем обществе я буду хранителем пламени. Можно?

- Конечно, Том. Из вас получиться отличный хранитель пламени.

Том отрезал кусочек хлеба и нанизал его на прутик.

- Катья, Катечка... Я никогда не встречал лучшей женщины, чем вы, - сказал он так тихо, что я еле расслышала.

- Что, Том?

- Ничего... Я хотель поблагодарить вас. Вы очьень хороший гид.

Он стал поджаривать хлеб над костром.

- Я никогда не был так счастлив Катья. Никогда.

- Я тоже... Идемте спать, Том. Нам надо выспаться - завтра я покажу вам рассвет.

Том нехотя отошел от огня и перенес в палатку свой матрас. Тот оказался двуспальным. Мы забрались в палатку и застегнули друг на друге спальные мешки.

- Спокойной ночи, Катья.

- Спокойной ночи, Том.

Я честно пыталась заснуть, вслушиваясь в громкое пение сверчков. Перепробовала все известные мне способы засыпания. Два раза досчитала до ста. Рассказала сама себе парочку стишков. Потом попыталась вспомнить телефоны всех своих бывших любимых. Но все было напрасно - заснуть мне не удавалось. Тогда я осторожно выбралась из палатки и достала из рюкзака припасенное мной на этот случай средство, которое являлось для меня одновременно снотворным, согревательным и выпивательным - бутылку "Охотничьих просторов". Я плеснула себе немного на дно кружки и залпом выпила. Из палатки выбрался Том.

- Не спится?

- Не спится. Хотите? - я указала ему на бутылку, - это мое снотворное.

Том кивнул, и я налила ему столько же. Хватит для первого раза.

Том недоверчиво понюхал кружку и спросил:

- Виски?

- Водка.

- От слова "вода"?

- Не знаю. Никогда над этим не задумывалась.

Том сделал большой глоток и закашлялся.

Я засмеялась.

- Как это можно пить? - удивился он.

- Но вы же пьете свои виски, там, ром...

- Разбавленное виски. Со льдом, - уточнил Том.

- Извините, но со льдом у нас только зимой, - разозлилась я. Тоже мне, аристократ. Водку ему со льдом подавай.

Я убрала на место бутылку, и мы повторно упаковали себя в спальные мешки.

- Катья, может быть это неприличный вопрос...

Ну, началось. Хотя впрочем, что тут удивляться. Американец, русский? Все одно - мужчина.

- Ладно уж, спрашивайте раз начали.

- Катья, у вас есть ... бой-френд?

Я всерьез задумалась. Если считать Сережку, то есть... Но Сережку можно и не считать...

- Сама не знаю, - ответила я честно.

Том ограничился эти невинным вопросом и нарушил тишину только минут двадцать спустя.

- Вам не холодно, Катья? - спросил он.

- Немного...

Послышался звук расходящейся молнии спального мешка. Том положил на меня свою большую руку.

- Так лучше?

- Так лучше...

- Спокойной ночи, Катья.

- Спокойной ночи, Том.

Когда я проснулась, он еще спал. Я вытянула ноги и почувствовала, как приятно ноют мышцы от вчерашней ходьбы. Ночь уже кончилась, но и день еще не начался. Я потрясла Тома за плечо, он проснулся и послушно встал, потирая заспанные глаза. Я повела его к обрыву.

Мы стояли с Томом на самом краю обрыва взявшись за руки. Отсюда нельзя было уйти. И мы не уходили. Казалось, что впереди у нас целая вечность. И не было ничего, кроме этого. Не было кривых российских дорог, шумных вокзалов, душных электричек. Не было небоскребов, лавины людей и машин... Не было Америки и России. (Да и откуда им было взяться в этом великолепии ?!) Не было ничего. Только это солнце. Только это утро. Только это облако. Только Он и Она.

Том тоже это понимал и я была безмерно благодарна ему.

Мы одновременно посмотрели друг на друга и наши лица сблизились сами собой. Том поцеловал меня, и это показалось мне таким естественным, что и нельзя было по-другому. Единение человека с природой. Единение человека с человеком.

Солнце поднялось совсем высоко и небо теперь уже до вечера потеряло нежно-розовые тона.

На обед мы доели остатки борща, подогрели чизбургеры и открыли одну из баночек мясного паштета. Том попросил "Охотничьих просторов".

- Ко всему человек привыкает, - заметил Том, - и потом я же хочу стать настоящим русским.

Я не стала интересоваться, для чего ему это надо (я даже не знала зачем он вообще приехал в Россию) и протянула ему заветную бутылку. Том налил себе и выпил даже не поперхнувшись.

- Браво, Том! Ты начинаешь делать успехи!

- Знаешь, мне даже понравилось, - он довольно потер грудь и пояснил, - жарко.

- Том...

- Я-а?

- Ты долго еще в России будешь?

- Ты не поверишь, Катья, но у меня маленький отпуск и я здесь отдыхаю. У меня здесь есть один русский друг... Paul...sorry, Павел, и он предложил мне пожить немного у него. Я давно интересовался Россией. Ей у нас многие интересуются, но я хотел все знать, как на самом деле есть. Поньимаешь?

- Еще бы. Тебе стало любопытно, а правда ли то, что у нас нет телевизоров, и по улицам ходят бурые мишки, да?

- Не ирозируй...

- Иронизируй, - поправила я машинально.

- Да-да. Мне нравиться здесь. Здесь живут удивительные люди. Другие люди. Они какие-то...веселые что ли... нет, живые! Понимаешь, Катюша, они настоящие! - Том сильно обрадовался своему открытию, - у нас со всеми одно и то же. Никто никогда не ссориться. Все друг другу улыбаются, даже если они враги.

Том аккуратно сдернул полиэтиленовую пленку с чизбургера и протянул его мне.

- У меня бабушка русская, эмигрантка, - продолжил он, - Она-то меня мало и научила русскому. Еще сказки рассказывала. Хорошие такие сказки. Я их до сих пор помню. Про рыбку из золота и мальчика-колобка.

- А мне про репку нравиться... - почему-то сказала я.

- О! - оживился Том, - в этой сказке опять же присутствует идея русского коллективизма. По отдельности они не могли, а зато вместе сразу достали репку!

Я никогда раньше не задумывалась над тем, что в этой простенькой сказке присутствует такая глубокая идея.

- В таком случае мне надо будет обязательно сводить тебя к дяде Степану. Вот уж действительно любитель истины и разговоров на чистоту...

- Дядя Степан? Это твой родственник, Катья?

- Нет, это мой сосед.

- Тогда почьему же ты зовешь его "дядя"?

И действительно, почему? А вот как, опять же, ему это объяснишь?

Я дожевала свой чизбургер и налила нам обоим "Охотничьих просторов".

- У вас удивительная дружба. Когда я был маленьким, Катья, мы с одноклассниками сделали одну пакость учителю, которого не любили. Я все сразу рассказал тому учителю. Он меня похвалил и попросил сказать имена тех, кто все это делал. И я сказал. Дома я похвастался бабушке. И она очень расстроилась. Она говорила мне, что выдавать своих друзей нельзя, даже если они не правы. Я тогда еще не понял, почему, и бабушка рассказала, как чекисты пытали ее мужа. Они его ослепили, потом вырвали ему ногти...

- Том, прекрати, ради Бога, я не могу...

- ... но он не сказал им про своих друзей. Он ничего им не сказал, Катья, и умер за это. Но не сказал. Мне стало гордо от того, что у меня такой дед. Я больше никогда ни на кого не доносил. У нас это сейчас везде, только называется по-другому - сотрудничество. Один из главных лозунгов: "Thank you for cooperation!". Не доносительство, а кооперация. Между властью и гражданами.

- Может быть это и лучше, чем полное отсутствие сотрудничества между властью и народом, как у нас. Хотя и власти-то у нас нет...Пей, "настоящий русский"!

Я загасила пламя и закопала в костровые угли картошку. Том тем временем ополунил свою кружку и поднялся со словами:

- Я за дровами пойду. Русский мужчина должен сильно работать.

Интересно, что бы он подумал, расскажи я ему про то, как добрая половина русских мужчин целыми днями валяется около телевизора. Как, например, Сережка...

Мы прожили на "Опушке шести сосен" еще два дня.

Я научила Тома ловить рыбу. Его так сильно охватил азарт, что он весь день просидел под палящим солнцем с удочкой. Вечером он протянул мне четыре рыбешки:

- Ты умеешь варить уху?

- Конечно, Том.

- Вот смотри, какие большие караси, - похвастался он.

У него было такое довольное лицо, что мне не хотелось его разочаровывать, сообщая ему, что караси вовсе не большие, и что это вообще не караси, и что ухи из них никак не сваришь. Пришлось поймать еще парочку настоящих карасей тайком от него, и приготовить уху.

- Закрой глаза, - сказал мне как-то Том.

Я послушно закрыла глаза.

- Стой и не подглядывай!

- Стою и не подглядываю.

Чувствую, что к моему лицу прикасается что-то холодное. То ли стеклянное, то ли пластмассовое.

- Можно открывать! - разрешил Том.

Я открыла глаза и в первый момент ничего не увидела. Потом сообразила, что на мне солнечные очки. Том поспешил поднести мне зеркальце. Да-а. Оправа - что надо. Я сняла очки и рассмотрела вблизи. На дужке было написано Christian Dior. Быстренько в уме прикинула, сколько же это может стоить. Вышло, что очень много. Одна моя зарплата.

Вечером следующего дня мы должны были уезжать. Мы немного постояли на берегу реки и я кинула в воду серебряный рубль.

- Чтоб вернуться, - пояснила я Тому.

Он тут же сбегал за свои бумажником, вытащил оттуда горсть центов и уподобившись сеятелю забросил как можно дальше.

- Чтоб скорее вернуться, Катья.

Рюкзаки наши заметно полегчали. Я с удовлетворением отметила, что Том самостоятельно собрал палатку.

Электричка была полупустой. Выходные давно закончились и дачники уже уехали. Мы заняли скамейку в середине вагона. Том достал свой плеер с наушниками. Один наушник он предоставил мне. Эта была кассета с русскими романсами.

Сколько же лет было Есенину, когда он это писал? Двадцать шесть, по-моему. Да-да, в двадцать шесть. Почти столько же, сколько и мне.

Немного взгрустнулось. Да, верно - все пройдет. Пройдет и никогда больше не вернется. Улетит Том в свою Америку, вдоволь надышавшись мной и российскими просторами. Уедет, как миленький. Уедет - не смотря на то, что у нас "живые и настоящие люди", а у них только сотрудничество; несмотря не то, что у нас главное истина, а не выгода. Уедет, и будет там улыбаться всем без разбора. Даже врагам.

Стало темно, и зажгли свет. За окном шел дождь. Он стучался в стекло оставляя на нем длинные тонкие штрихи и как бы просился во внутрь. Тусклый свет лампочек изгонял из вагона сумерки. Было тепло и уютно. И хорошо было знать, что где-то за этим уютом шел холодный моросящий дождь, и что нас там не было.

Тома, наверное, коснулось мое плохое настроение, потому что он обнял меня и сказал:

- Не печалься, Катья, у нас все будет не как в песне, не как с яблонь дым.

- Все в порядке, Том. Все хорошо.

По приезду домой, Том всерьез занялся моим гардеробом. Мы объездили все магазины города, пока он, наконец, не выбрал, за баснословную, как мне казалось, сумму, несколько платьев, блузок, две пары джинсов и туфель.

- Ну вот, - удовлетворенно сказал он, - теперь ты вообще самая красивая женщина на планете.

- Спасибо, Том.

- Спасибо, что ты приняла от меня все это.

Вечером Том потребовал, чтобы я познакомила его с тем самым легендарным дядей Степаном, которого он уже считал борцом за истину, и который будучи "дядей", не являлся мне родственником.

Дядя Степан был моим соседом по двору. То есть он жил не в одном со мной доме, а в маленькой деревянной постройке, расположенной в глубине двора.

Деревянная лестница, ведущая наверх, противно поскрипывала и прогибалась под ногами. В старом доме пахло затхлостью и многолетней пылью глубоко въевшейся между прогнившими досками. Том недовольно поморщился. Под потолком в коридоре одиноко висела лампочка на проволоке. Вокруг нее кружило целое полчище моли.

Я отыскала нужную дверь и толкнула. Она оказалась не заперта.

На кухонной табуретке сидел дядя Степан. Несмотря на жару, на нем была одета его любимая кепочка а-ля Владимир Ильич, будто он собирался куда-то бежать с минуты на минуту и только дожидался команды "старт".

- День добрый! - поприветствовали мы.

- Добрым людям - добрый день, - откликнулся дядя Степан, - это ты, Катенька? Проходи, проходи, родная. Со своим кавалером-то меня познакомишь?

Дядя Степан хитро улыбнулся.

- Конечно. Это - Том. Том, это дядя Степан.

- Очьень приятно, очьень, - сказал Том, потрясая руку старичка.

Дядя Степан наклонился ко мне и шепнул на ухо:

- Катён, он что, не нашинский, что ли?

- Американец.

- Поди ж ты. Где взяла-то, а?

- В капусте нашла.

Том во все время нашего диалога внимательно оглядывал нищенскую обстановку кухни. Газовая плита на полкухни, примостившаяся сбоку колонка, четыре трехногих табуретки, стол с продырявленной посередине клеенкой.

- Вот, дядя Степан, мы тебе к чаю принесли, - я достала из пакета упаковку печений, торт и банку красной икры. Куплено все это было, естественно, по инициативе Тома.

- Поди ж ты, - всплеснул руками старик,- хорошо то как. А я вот как раз Митьку жду. Будет с чем чаю попить.

Митька - Дмитрий Александрович. Я его давно знала, но недолюбливала. Он относился к той малочисленной прослойке людей, которые могли себе позволить такую небольшую роскошь, как навестить любимую тещу, живущую в Лондоне ( а от того еще больше любимую) или, к примеру, слетать по первому позыву тела на Средиземноморье... ; словом к тем людям, которые совсем недавно "еще не хотели", и только-только поняли, что "уже не хотят". Вот и Дмитрий уже не знал и чего бы ему себе еще такого-эдакого пожелать, от того и был вечно зол на всех и, как говорил дядя Степан, "бесился с жиру".

Только мы сели за стол, в квартиру ворвался Дмитрий.

- Легок на помине,- проворчала я.

- Заходь, Митька, - не глядя на гостя произнес дядя Степан, - у меня тут как раз гости.

Дмитрий недовольно посмотрел на Тома.

- Знакомься - Том. Том, это - Дмитрий, - объявил дядя Степан и добавил, понизив голос, - Катькин хахаль, американец.

Дмитрий оживился. Это был полный мужчина лет пятидесяти - пятидесяти пяти с хвостиком, но уже совершенно седой.

- Надолго к нам, в Россию? -поинтересовался он.

- Неделю еще живу, а потом улетаю, - ответил Том.

- М-м-м. Один?

- Жена со мной.

Дмитрий был явно сбит с толку. Впрочем, как и я.

- Катенька, что ли?

- Да. Катья.

Дядя Степан поднялся, громко крякнул, схватившись за поясницу, вытащил из холодильника запотевший пузырек самогона и торжественно поставил его на стол.

- Что на этот раз? - спросил Дмитрий.

- А, - отмахнулся дядя Степан, - сегодня просто - день граненного стакана.

Так он обычно говорил, когда запас праздников, которые он знал, исчерпывался.

- Пьешь много...

- Ну да? - удивился дядя Степан, - и вовсе не много. Вон, даже врачи говорят, что полезно это дело. Кровь разжижает.

Дядя Степан был алкоголиком с сорокалетним стажем. Пить ему было противопоказано - у него были больные почки, печень и сердце. Завидев его на улице, люди каждый раз удивлялись: "Ты что, живой еще, что ли, Степан?", на что дядя Степан неизменно отвечал: "А что мне сделается? Живу помаленьку."

Том посмотрел на не имевшую этикетки бутылку и поинтересовался:

- "Охотничьи просторы"?

От самогонки я отказалась, под одобрительный взгляд Тома.

- Ну, давай, рассказывай, - потребовал дядя Степан у Дмитрия после первой.

- Что рассказывать-то? То, что жизнь - дерьмо, это ты и без меня знаешь.

- Почему же "дерьмо"? У меня все хорошо. Как всегда, - дядя Степан изобразил улыбку, больше похожую на оскал. От его глаз моментально расползлись паутинки морщин, и лицо стало похожим на выжатый засохший лимон.

- ... и все вроде хорошо, - продолжал Дмитрий, - жена, дети, квартира, машина... а счастья нет. Ноет вот здесь, Степан, - он приложил руку к сердцу, - ноет и не перестает... А?

- И давно энто у тебя?

- Как загород переехали, так и началось...

- Это, брат, все от того, что делать тебе нечего, - дядя Степан налил по новой, - хотеть больше нечего. Ты мне что последние два года талдычил? Что вот, мол, дела заели, куплю котеж за городом, уеду отсюдова и буду сидеть у камина на кресло качалке и потягивать виськи со льдом... Так? - дядя Степан глубокомысленно посмотрел на Дмитрия.

- Так...Да вот только насиделся я уже, и виски этого напился - до конца жизни хватит...

- То чего хотел, оказалось ненужным, значит...

- А пошел ты на хрен!

- Спасибо. И то легче стало.

Дядя Степан вновь наполнил стаканы.

- ... веришь, нет, у станка бы сейчас постоял, да еще бы приплатил за это... Эх, Степан, помнишь, как мы с тобой когда-то...

- Хм. Когда молодые, то и у станка хорошо... Может, бабу тебе завести?

Дмитрий отмахнулся рукой.

- Я на женщин-то смотреть теперь не могу. Не знаю почему.

- Слухай, Митяй, ты чего в своей жизни полезное сделал?

- ... Н-да. Детей вот ращу...

- Не-е. Я имею в виду для общества?

- Загнул ты, Степан. Обществу пользу приносить не моя забота.

- Извините, - вмешался не к месту Том, - а вот у нас в Америке все работают на пользу общества.

- Правильно, - поддержал дядя Степан Тома. Ан вот умрешь ты, Митька, и как будто не было. Ни кто о тебе и не вспомнит. Женка можа еще только походит года два на могилку с букетиками, а потом и она забудет... А вот если бы ты сотворил что-то эдакое, - Степан громко щелкнул пальцами, - то о тебе бы слава ходила...

- Степан! У тебя не мозги, а золото!

Дмитрий уже, видимо, представил заголовки газет: "Д.А. Белов - народный герой!", "Щедрость и благородие господина Белова"... и еще много-много разных ласкающих слух названий, плюс плакаты с его изображением на стенах зданий.

- Ладно, пошел я, - неожиданно объявил он потерев руки, будто ему не терпелось начать работать на пользу общества. Ну и слава Богу, значит еще не все потеряно. В любом случае на себя он уже наработался.

- Знаешь, Катья, - сказал он мне при выходе из дяди Степиного дома, - я чувствую, что все больше становлюсь русским!

Самолет Нью-Йорк - Москва отлетал рано утром. Я проводила Тома до аэропорта.

- Все, Том. Попрощаемся здесь. А то я вообще тебя никуда не отпущу.

- Катья, я без тебя уже не смогу жить. Только решу вопрос с работой и тут же приеду обратно. Мы поженимся. Поженимся обязательно здесь. В церкви. В настоящей русской церкви...

- ...обвенчаемся, только, - машинально поправила я его.

- Будет петь священник и я закажу нам самые красивые кольца свадебные...

- ...обручальные...

- Обручальные. А потом мы будем жить здесь. Купим дом с камином, как у Дмитрия. Только мы там не будем скучать. А если хочешь, мы уедем в Америку. Но там не хорошо. Мы туда просто в гости поедем. К моей бабушке. Представляешь, как она обрадуется, когда узнает, что у меня настоящая русская жена!

- Она еще жива?

- Конечно, в Америке очень долго живут. У моей бабушки были больные глаза. Она почти ничего не видела, но ей там сделали операцию и она сейчас здорова, - Том говорил быстро-быстро, чтобы не молчать. Просто говорил что-то, нес всякую чепуху. Я уже почти не вслушивалась в смысл слов, а просто слушала его голос. Его милый голос, говорящий на неправильном русском.

- А как ее зовут? - спросила я, хотя мне совершенно наплевать на то, как зовут его бабушку.

- Софья Алексеевна Масленкова.

- Том...

- Катья. До свидания , - Том поцеловал меня долгим жадным поцелуем и пошел не оглядываясь.

Господи, я ведь теряю его. Он уходит. Уходит один. Неужели я просто буду стоять и смотреть как его поглотит пасть этого летающего айсберга?

- Том! Том!

Он оборачивается и подбегает ко мне. Еще раз целуемся. Еще раз прощаемся. Еще раз он уходит от меня. Один. Ну вот теперь все.

Как только зашла в подъезд, напоролась на какую-то целующуюся парочку.

- Ой! - завизжала девушка, в которой я тут же узнала Аську. Парнем оказался Сережка.

- А... Катя, это ты... - Сережа был довольно сильно сконфужен и неловкость, которую он испытал, заметно чувствовалась в голосе.

- Да это я!

- А мы вот тут тебя поджидали... - робко начал Сережка.

- ... и похоже зря времени не теряли. Хотели получить мое благословение? Пожалуйста!

- Что злишься-то, - с издевкой спросила Аська, - проводила своего американца?

" Вот ведь дрянь, уже рассказала, значит. А впрочем, все равно наплевать."

- Да, проводила.

- Всем вам, бабам, только деньги нужны. Но не счастье, Катенька! - почему-то гордо произнес Сережка, подразумевая, видимо, что счастье заключается именно в нем, в Сережке.

Я уже было повернулась уходить, но мне все же захотелось напакостить на последок.

- Эх, Асенька, Асенька. Хотела тебя на своей свадьбе свидетельницей сделать. Представляешь, в Нью-Йорк бы съездила...а теперь придется искать какую-нибудь другую, не столь близкую... Жаль...

С этими словами я удалилась, оставив недоумевающую Аську с открытым ртом.

На протяжении месяца я еще ждала от Тома каких-нибудь вестей. Но все было тихо, как на море после шторма. Телефон дал обет молчания. И только Сережка еще время от времени названивал мне и тяжело дышал в трубку.

Пару раз заходила к дяде Степану, который меня успокаивал своей самогонкой и приговаривал:

- Вот, доченька, такие они, энти иностранцы. Я ведь тоже на его удочку попался. Понравился он мне. А зазря видно.

- Как Дмитрий Александрович поживает? - спрашивала я упавшим голосом.

- А, энтот сукин сын еще тот. Чего ему сделается? Вот недавно детский дом открыл. Теперь все время там пропадает. А детишки-то его любят. Сам я как-то туда заходил, так они: "Дядь Мить, дядь Мить!" А он такой важный ходит. Одного по голове потреплет, другому игрушку подарит. В общем, обожають его дети. Свои-то собственные никогда больно не жаловали, так он вот таперича с чужими все...

- Дядя Степан, - жаловалась я, хмелея от выпитой самогонки, - плохо мне. Так плохо..

- Влюбилась, бедолажная, влюбилась. Эх!

Я начинаю тихонько всхлипывать.

- Поплачь, родная, поплачь. Можа легче малость будет. Все влюбляются ведь. Все. Я вот тоже в молодости так влюбился.

- Расскажи, дядь Степ.

- Не, - отмахивался дядя Степан, - уж больно грустная эта история, на твою шибко похожая.

- Пожа-а-алуйста, дядя Степ.

- Ну ладно. Плакать перестанешь, тогда расскажу, - он все время со мной разговаривал как с малым ребенком.

Я вытираю слезы, размазывая по всему лицу остатки туши.

- Молодой совсем был. Но так как с ней, ни с кем больше у меня не было... Такая красивая была, что я после того как ее впервой увидел два дня ходил молчал. Ни с кем не разговаривал. Вон, вишь как, - дядя Степан мечтательно заулыбался будто вспомнив что-то очень приятное. - А на третий день я навел справки, куда надо, ан вишь как, оказалась замужняя. А муж то ейный мой старый знакомый. Все темнил что-то, так я с ним и перестал потому общаться. И правильно, потом оказалось его чекисты за что-то забрали... Вот уж я страху-то натерпелся тогда. Да-а. Было дело. Всех забирали. Без вины виноватых...

- Дядь Степ, ты про любовь свою говори больше...

- Не перебивай,- вдруг грозно сказал он, - сопля ты еще зеленая, чтоб меня перебивать. Я-то, вишь, сколько натерпелся. Так вот, значит. Хотел я уже было вспомнить старую добрую заповедь "Не возжелай жены ближнего своего", как тут она мне сама в любви и призналась. А я тогда парень видный был, красивый. И прожили мы год в любви и согласии...

- А дальше?

- А дальше тебе знать не обязательно. Мала ты еще. "Дальше"!

Я терпеливо молчала, ожидая, что дядя Степан первым нарушит тишину. Так и случилось.

- Так вот. А дальше ее муженька-то и прихлопнули. Ей тоже арестом пригрозили, так она каким-то образом, уж не знаю как, эмигрировала. В Америку. Прям как твой Том. Вот с той поры-то, Катёна, я и запил.

- Дядя Степан, а как ее звали, твою любовь?

- У нее было самое красивое имя на свете - Сонечка. Как сон прекрасный в моей жизни мелькнула, и вот уж его нет.

- А какая у нее была фамилия, не помнишь? - смутная догадка проскользнула у меня в голове. "Но этого не может быть! Нет! Этого просто не может быть!"

- И какая тебе разница? - проворчал дядя Степа, - Масленкова у нее фамилия была.

- Дядя Степан! - я от радости бросилась ему на шею, чуть не опрокинув бедного старичка, - Сонечка твоя - бабушка Тома. Она его бабушка!

- Поди ж ты...

Я уже почти перестала ждать, когда одним прекрасным солнечным утром обнаружила в своем почтовом ящике конверт с красными и синими полосками, а это означало, что письмо прибыло из другой страны. Дрожащими пальцами я разорвала конверт.

"Здравствуй, моя дорогая Катенька!

Извини меня, пожалуйста, что так долго не писал. Все у меня хорошо. На работе получил расчет. Там, хочу похвастаться, очень горевали, что я уезжаю. Когда сидел на прощальном банкете сразу вспомнил про русские застолья и обрадовался, что я скоро буду там. Буду говорить не о погоде, а об Истине.

Я уже оформил визы. Приеду со своей бабушкой. Она говорит, что очень хочет увидеть тебя. Но мне кажется, что она к вам так рвется просто чтобы подышать российским воздухом. Он у вас(зачеркнуто и исправлено на "у нас") особенный. Я ей рассказал про дядю Степана, она, по-моему, очень заинтересовалась. Все спрашивала, где он живет, но, к своему стыду, я не запомнил ни одного названия улиц. Самолет наш прилетает в Москву поздно ночью, в 3:00, пятого сентября, поэтому можешь нас не встречать.

Целую и обнимаю, уже почти твой Том.

P.S. Что за страна? Спросил вчера в магазине "Охотничьи просторы", сказали, что такого не существует вообще в природе, я тогда спросил любой водки. Продали черт знает что! "

Я улыбнулась.

Он возвращался. Все вновь было хорошо.

Конечно же, я их встретила. Бабушка Тома оказалась очень интересной пожилой женщиной. ("Женщиной", потому что слова "бабушка" или "старушка" к ней ни как не подходили.) Королевская осанка, наманикюренные ногти и надменный взгляд.

Мы с Томом провели незабываемый вечер в ресторане, в то время как отправили Софью Алексеевну к Степану. Впрочем, несмотря на все наши старания, они остались друг другом не довольны и никак не хотели узнавать.

- Какой неотесанный грубиян, - возмутилась Софья Алексеевна, когда Том помогал ей забраться в машину.

- Поди ж ты, - удивился дядя Степан в свою очередь, - никогда бы не узнал в этой старой колымаге...

- Дядя Степан, выбирай выражения, ты и сам давно не красавец, - упрекнула его я.

- А, не она это. Знаю, знаю все сходиться - имя, отчество, фамилия, мужа ее так же звали. А не она! И пить я, Катёна, теперь завязал, - сказал дядя Степан и повторил, - нет, не она.

Я не стала его разубеждать в этом. Пусть в его памяти сохраниться тот светлый образ красивой девушки, как сон упорхнувшей в далекую страну.